Василий Пьяница, он же Василий
Игнатьевич – герой былины, в которой рассказывается, что он провинился перед
татарами, осаждавшими Киев, и они потребовали его выдачи; тогда он совершает
большой подвиг и выручает город от врагов. Так как мы здесь находим странное
сопоставление пьянства с богатырскими подвигами, то на этот пункт обратил
внимание А. Н. Веселовский и объяснил это явление таким образом. Общеизвестно
было в духовной литературе "Слово Василия Великого о пьянстве", где выводится
сама Богородица, осуждающая этот порок; переделыватель же легенды вообразил
себе, что сам Василий Великий предавался пьянству, что к нему явилась
Богородица, побуждающая его оставить хмельное питье. Таким образом явился тип
пьяницы, отличавшегося потом подвигами добра; из духовного стиха тип перешел в
былину, только здесь благочестивые подвиги были заменены богатырскими. В
дальнейшем своем развитии Василий Пьяница примкнул к богатырю Семилетку и стал
смешиваться с Михайлином и Ермаком, а с другой стороны – порок пьянства был
перенесен и на других богатырей.
Из других богатырей в былинах местного происхождения являются: вполне
исторический Ермак, который заменяет собою чудесного малолетнего Михайлика, и
Василий Игнатьевич, или Василий Пьяница, причем история последнего является
составной частью былины о Михайлике и притом поздним мотивом. Василий Пьяница
появился в народной поэзии, по объяснению Веселовского, весьма странным путем:
Василий Великий оставил проповедь о пьянстве, на основании которой явился
народный стих о самом же Василье Великом, как к нему является Богородица и
увещевает его удержаться от пьянства; впоследствии этот тип перешел в былину.
Михайлик былина, по Веселовскому, состоит из двух частей: Василья Пьяницы и
Михаила Даниловича южно-русских песен, который, в свою очередь, является
отражением Михаила Архангела из византийского рассказа "О золотых вротах",
интерполированного в поздней русской редакции "Откровения" Мефодия.
К этой же группе историй, наконец, надо причислить калик перехожих и голей кабацких. О первых мы
уже знаем, что Миллер видел в них переходящие подвижные тучи. Этим еще не
исчерпываются все объяснения их происхождения: сторонники исторической теории
видели в них олицетворение древнерусской, кочевой еще жизни, другие, например,
Калайдович, Бессонов, в их атамане предполагали отражение Иосифа Прекрасного,
наконец, Стасов выводит их историю из Азии и их атамана сравнивает с героями
нескольких рассказов в Сомадеве, с Сундаракой из Шахнаме (рассказ о царевиче
Сиавуше и царице Судабэ) и с другими. В голях кабацких О. Миллер видит
"отпечаток донского казачества в широком смысле слова, в смысле
голытьбы-вольницы или даже воровских людей, то есть тех воровских людей, которые
самовольно добыли России Сибирь, а потом самовольно же забрали у турок Азов".
Василий Пьяница и Батыга
Как из далеча было из чиста поля,
Из-под белые березки кудревастыи,
Из-под того ли с-под кустичка ракитова,
А и выходила-то турица златорогая,
И выходила то турица со турятами,
А и расходилися туры да во чистом поли,
Во чистом поле туры да со
турицею.
А и случилося турам да мимо Киев-град идти,
А и видели над Киевом чудным-чудно,
Видели над Киевом дивным-дивно:
По той по стене по городовыи
Ходит девица-душа красная,
А на руках носит книгу Леванидову,
А не только читае, да вдвои плаче.
А тому чуду туры удивилися,
В чистое
поле возвратилися,
Сошлися, со турицей поздоровкалися:
«А ты здравствуешь, турица, наша матушка!» –
«Ай здравствуйте, туры да малы детушки!
А где вы, туры, были, что вы видели?» –
«Ай же ты, турица, наша матушка!
А и были мы, туры, да во чистом поли,
А лучилося нам, турам, да мимо
Киев-град идти,
А и видели над Киевом чудным-чудно,
А и видели над Киевом дивным-дивно:
А по той стене по городовыи
Ходит-то девица-душа красная,
А на руках носит книгу Леванидову,
А не столько читае, да вдвои плаче».
Говорит-то ведь турица, родна матушка:
«Ай же вы, туры да малы
детушки!
А и не девица плаче, – да стена плаче,
А и стена та плаче городовая,
А она ведает незгодушку над Киевом,
А и она ведает незгодушку великую».
А из-под той ли страны да с-под восточныя
А наезжал ли Батыга сын Сергеевич,
А он с сыном со Батыгой со Батыговичем,
А он с зятем
Тараканчиком Корабликовым,
А он со черным дьячком да со выдумщичком.
А и у Батыги-то силы сорок тысячей,
А у сына у Батыгина силы сорок тысячей,
А у зятя Тараканчика силы сорок тысячей,
А у черного дьячка, дьячка-выдумщичка,
А той ли той да силы счету нет,
А той ли той да силы да ведь
смету нет:
Соколу будет лететь да на меженный долгий день,
А малою-то птичике не облететь.
Становилась тая сила во чистом поли.
А по греху ли то тогда да учинилося,
А и богатырей во Киеве не лучилося:
Святополк-богатырь на Святыих на горах,
А и молодой Добрыня во чистом поли,
А Алешка
Попович в богомольной стороны,
А Самсон да Илья у синя моря.
А случилася во Киеве голь кабацкая,
А по имени Василий сын Игнатьевич.
А двенадцать годов по кабакам он гулял,
Пропил, промотал все житье-бытье свое,
А и пропил Василий коня доброго,
А с той ли-то уздицей тесмяною,
С тем
седлом да со черкасскиим,
А триста он стрелочек в залог отдал.
А со похмелья у Василья головка болит,
С перепою у Василья ретиво сердцо щемит,
И нечим у Василья опохмелиться.
А берет-то Василий да свой тугой лук,
Этот тугой лук, Васильюшко, разрывчатый,
Налагает ведь он стрелочку каленую,
А и выходит-то Василий вон из Киева;
А стрелил-то Василий да по тем шатрам,
А и по тем шатрам Василий по полотняным,
А и убил-то Василий три головушки,
Три головушки Василий, три хорошеньких:
А убил сына Батыгу Батыговича,
А убил зятя Тараканчика Корабликова,
А убил черного дьячка,
дьячка-выдумщичка.
И это скоро-то Василий поворот держал
А и во стольный во славный во Киев-град,
А это тут Батыга сын Сергеевич,
А посылает-то Батыга да скорых послов,
Скорых послов Батыга виноватого искать.
А и приходили-то солдаты каравульные,
Находили-то Василья в кабаки на печи,
Проводили-то Василья ко Батыге на лицо.
А и Василий от Батыге извиняется,
Низко Василий поклоняется:
«Ай прости меня, Батыга, во такой большой вины!
А убил я три головки хорошеньких,
Хорошеньких головки, что ни лучшеньких:
Убил сына Батыгу Батыговича,
Убил зятя Тараканчика
Корабликова,
Убил черного дьячка, дьячка-выдумщичка.
А со похмелья у меня теперь головка болит,
А с перепою у меня да ретиво сердцо щемит,
А опохмель-ка меня да чарой винною,
А выкупи-ка мне да коня доброго -
С той ли-то уздицей тесмяною,
А с тем седлом да со черкасскиим,
A триста еще
стрелочек каленыих;
Еще дай ка мне-ка силы сорок тысячей,
Пособлю взять-пленить да теперь Киев-град.
А знаю я воротца незаперты,
А незаперты воротца, незаложеные
А во славный во стольный во Киев-трад».
А на те лясы Батыга приукинулся,
А выкупил ему да коня доброго,
А с той ли-то
уздицей тесмяною,
А с тем седлом да со черкасскиим,
А триста-то стрелочек каленыих.
А наливает ему чару зелена вина,
А наливает-то другую пива пьяного,
А наливает-то он третью меду сладкого;
А слил-то эти чары в едино место, -
Стала мерой эта чара полтора ведра,
Стала весом эта чара
полтора пуда.
А принимал Василий единою рукой,
Выпивает-то Василий на единый дух,
А крутешенько Василий поворачивалсе,
Веселешенько Василий поговариваё:
«Я могу теперь, Батыга, да добрым конем владать,
Я могу теперь, Батыга, во чистом поле гулять,
Я могу теперь, Батыга, вострой сабелькой махать».
И дал ему силы сорок тысящей.
А выезжал Василий во чисто поле,
А за ты-эты за лесушки за темные,
А за ты-эты за горы за высокие,
А это начал он по силушке поезживати,
И это начал ведь он силушку порубливати,
И он прибил, прирубил до единой головы.
Скоро тут Василий поворот
держал.
А приезжает тут Василий ко Батыге на лицо,
А и с добра коня Васильюшка спущается,
А низко Василий поклоняется,
Сам же он Батыге извиняется:
«Ай, прости-ко ты, Батыга, во такой большой вины!
Потерял я ведь силы сорок тысящей.
А со похмелья у меня теперь головка болит,
С перепою
у меня да ретиво сердцо щемит,
Помутились у меня да очи ясные,
А подрожало у меня да ретиво сердцо.
А опохмель-ка ты меня да чарой винною,
А дай-ка ты силы сорок тысящей,
Пособлю взять-пленить да я Киев-град».
А на ты лясы Батыга приукинулся,
Наливает ведь он чару зелена вина,
Наливает
он другую пива пьяного,
Наливает ведь он третью меду сладкого;
Слил эти чары в едино место, -
Стала мерой эта чара полтора ведра,
Стала весом эта чара полтора пуда.
А принимал Василий единою рукой,
А выпивал Василий на единый дух,
А и крутешенько Василий поворачивалсе,
Веселешенько
Василий поговаривае:
«Ай же ты, Батыга сын Сергиевич!
Я могу теперь, Батыга, да добрым конем владать,
Я могу теперь, Батыга, во чистом поле гулять,
Я могу теперь, Батыга, острой сабелькой махать».
А дал ему силы сорок тысящей.
А садился Василий на добра коня,
А выезжал Василий во
чисто поле,
А за ты-эты за лесушки за темные,
А за ты-эты за горы за высокие,
И это начал он по силушке поезживати,
И это начал ведь он силушки порубливати,
И он прибил, прирубил до единой головы.
А разгорелось у Василья ретиво сердцо,
А и размахалась у Василья ручка правая,
А и
приезжает-то Василий ко Батыге на лицо,
И это начал он по силушке поезживати,
И это начал ведь он силушку порубливати,
А он прибил, прирубил до единой головы.
А и тот ли Батыга на уход пошел,
А и бежит-то Батыга, запинается,
Запинается Батыга, заклинается:
«Не дай Боже, не дай Бог да не
дай детям моим,
Не дай дитям моим да моим внучатам
А во Киеве бывать да ведь Киева видать!»
Ай чистые поля были ко Опскову,
А широки раздольица ко Киеву,
А высокие-ты горы Сорочинские,
А церковно-то строенье в каменной Москвы,
Колокольный-от звон да в Нове-городе.
А и тертые калачики
валдайские,
А и щапливы щеголихи в Ярославе-городи,
А дешёвы поцелуи в Белозерской стороне,
А сладки напитки во Питере.
А мхи-ты, болота ко синю морю,
А щельё-каменьё ко сиверику,
А широки подолы пудожаночки,
А и дублёны сарафаны по Онеге по реки,
Толстобрюхие бабенки лешмозёрочки,
А и пучеглазые бабенки пошозёрочки.
А Дунай, Дунай, Дунай,
Да боле петь вперед не знай.
