Добрыня Никитич – наиболее популярный после Ильи Муромца богатырь русского народного эпоса. Преимущественно перед другими он изображается служилым богатырем при князе Владимире. Былины нередко говорят о его долгой придворной службе, которая находится в связи с его природным "вежеством". Часто князь накидывает на него службу: собирать дани, отвозить дани, выручать княжую племянницу и прочие обязанности; часто и сам Добрыня Никитич вызывается охотой исполнять поручение, от которого отказываются другие богатыри.
Добрыня Никитич освобождает
Забаву Путятичну от Змея Горыныча,
художник Иван Билибин, 1941 год
Вообще между всеми богатырями Добрыня Никитич – лицо самое близкое к князю и его семье, исполняющее их личные поручения и отличающееся не только храбростью, но и дипломатическими способностями. Иногда Добрыня называется князем и племянником Владимира. Он учился читать и писать и отличается разнообразием дарований: он ловок, на ножку поверток, отлично стреляет, плавает, играет в тавлеи, поет, играет на гуслях.
Былинные сюжеты, прикрепленные к имени Добрыня Никитич:
1) Добрыня Никитич бьется со змеем Горынычем на реке Пучае (иначе Израе) и освобождает племянницу князя Владимира Забаву Путятишну или его дочь Марфиду, или сестру Марью Дивовну;
2) Добрыня Никитич вместе с Дунаем едет к королю Ляховицкому, чтобы посвататься от имени Владимира за Апраксу-королевичну, которую затем и привозит в Киев;
3) Добрыня встречается с паленицей Настасьей, бьется с ней, а затем женится на ней;
4) Добрыня Никитич уезжает надолго от жены, которая собирается выйти замуж за Алешу Поповича. Приезд Добрыни расстраивает свадьбу;
5) Добрыня Никитич оскорбляет волшебницу Марину, которая обращает его в тура. Возвратив свой прежний вид, Добрыня казнит Марину.
Былины о Добрыне-змееборце рассматриваются Всеволодом Миллером в его "Экскурсах в область русского народного эпоса". Указав на сходство между Добрыней Никитичем и змееборцами наших духовных стихов, Георгием и Федором Тироном, автор проводит между ними следующую аналогию: подобно тому, как в церковно-народной среде к имени великомученика Георгия некогда (вероятно, в Сирии) прикрепился мотив змееборства, как внешняя оболочка религиозного духовного подвига – распространения христианства, – так в былине о Добрыне-змееборце отразилась, в эпических чертах, энергическая и памятная некогда на Руси деятельность исторического дяди Владимира, Добрыни Никитича, по распространению христианства, сопровождавшаяся свержением идолов и массовым крещением язычников.
Для подтверждения этой мысли автор рассматривает рассказ о насильственном крещении Добрыней новгородцев, сохранившийся в так называемой Якимовской летописи, и указывает некоторые исторические отголоски в былинах о Добрыне Никитиче. Намеки на крещение автор видит в купанье Добрыни, в названии реки – Пучае (то есть Почайне). Летописная связь Добрыни Никитича с Путятой (выразившаяся в известной пословице: Путята крести мечем, а Добрыня огнем) отразилась в былине в отчестве Забавы Путятишны, спасенной Добрыней от змея.
Отголоски летописного сказания о добывании Добрыней Рогнеды-Гориславы для
Владимира указывает тот же исследователь в статье "Добрыня-сват"
("Этнографическое Обозрение", 1893, кн. XVII). Параллели к былинам об отъезде
Добрыни и выходе его жены за Алешу Поповича указаны Всеволодом Миллером в
турецкой сказке об Ашик-Керибе.
Подробный анализ обращения Добрыни волшебницей Мариной в тура – золотые рога
представил профессор H. Сумцов в "Этнографическом Обозрении", где автор приводит
множество параллелей из сказок разных народов о жене-волшебнице. Одна
подробность того же былинного сюжета – стреляние Добрыней в голубей, сидящих на
тереме Марины – сопоставлена Вс. Миллером с талмудическим апокрифом о стрелянии
царя Давида в птицу, сидевшую над моющейся Вирсавией.
Перечисленные исследования сюжетов, прикрепленных к имени Добрыня, позволяют сделать следующие выводы о былинной истории этого богатыря. В дотатарском периоде существовали предания и песни, в которых значительную роль играл родственник и воевода князя Владимира Добрыня. Наиболее древний мотив, прикрепленный к имени Добрыня в былинах, – его роль как змееборца и свата. В обоих сюжетах еще могут быть отмечены кое-какие исторические отголоски. Первый сюжет был обработан в былину, по-видимому, на севере, в Новгородской области, о чем свидетельствует новгородское предание о змияке. Может быть, и основная былина о добывании Добрыней Никитичем жены (Рогнеды) для Владимира сложилась на севере и затем вошла в киевский цикл. Былина о Добрыне в отъезде – не что иное, как восточная сказка, прикрепившаяся к имени Добрыня; неблаговидная роль Алеши Поповича указывает на позднее время (не раньше XVI века) внесения этой сказки в былинный эпос, когда он вошел в репертуар скоморохов.
Былина о Марине – переделанный в былину сказочный сюжет о жене-чародейке. Если имя Марины одновременно переделке сказки в былину (что довольно вероятно, по отсутствию вариантов имени и некоторым деталям, например, обращению Марины в сороку), то былина, может быть, сложена в XVII веке. Наконец, имя Добрыня внесено и в песню безымянную, не относящуюся к былинам. Это – песнь о добром молодце и реке Смородине. Мотивом введения имени Добрыня (вместо доброго молодца) послужило то, что Добрыня Никитич в былинах также подвергается опасности утонуть в реке Пучае.
Добрыня Никитич и Дунай Иванович
сватают невесту князю Владимиру
Во стольном-то городе во Киеве
Да у ласкового князя да у Владимира,
У ёго было пированье, да был почестен пир.
А и было на пиру у ёго собрано:
Князья и бояра, купцы-гости торговы
И сильны могучи богатыри,
Да все поляницы да преудалые.
Владимир-от князь ходит весел-радостен,
По светлой-то гридне да он похаживает,
Да сам из речей да выговаривает:
«Уж вы ой еси, князи да нонче бояра,
Да все же купцы-гости торговые,
Вы не знаете ли где-ка да мне обручницы,
Обручницы мне-ка да супротивницы,
Супротивницы мне-ка да красной
девицы:
Красотой бы красна да ростом высока,
Лицо-то у ней да было б белый снег,
Очи у ней да быв у сокола,
Брови черны у ей да быв два соболя,
А реснички у ей да два чистых бобра?»
Тут и больш-от хоронится за среднего,
Да средн-ет хоронится за меньшего:
От меньших, сидят, долго ответу
нет.
А из-за того стола из-за среднего,
Из-за той же скамейки да белодубовой
Выстават тут удалый да добрый молодец,
А не провелик детинушка, плечьми широк,
А по имени Добрынюшка Никитич млад.
Выстават уж он да низко кланяется,
Он и сам говорит да таково слово:
«Государь ты, князь
Владимир да стольнокиевский!
А позволь-ко-се мне-ка да слово молвити:
Не вели меня за слово скоро сказнить,
А скоро меня сказнить, скоре того повесити,
Не ссылай меня во ссылочку во дальнюю,
Не сади во глубоки да темны погребы.
У тя есть нонь двенадцать да тюрем темныих;
У тя есть там
сидит как потюрёмщичек,
Потюрёмщичек сидит есть да добрый молодец,
А по имени Дунай да сын Иванович;
Уж он много бывал да по другим землям,
Уж он много служил да нонь многим царям,
А царям он служил, много царевичам,
Королям он служил да королевичам;
А не знат ли ведь он тебе обручницы,
А обручницы тебе да супротивницы,
Супротивницы тебе да красной девицы?»
Говорит тут князь Владимир да стольнокиевский:
«Уж вы, слуги, мои слуги да слуги верные!
Вы сходите-тко ведь нонче да в темны погребы,
Приведите вы Дуная сына Ивановича».
Тут и скоро сходили да в темны погребы,
Привели тут Дуная сына Ивановича.
Говорит тут князь Владимир да стольнокиевский:
«Уж ты ой еси, Дунай ты да сын Иванович!
Скажут, много ты бывал, Дунай, по всем землям,
Скажут, много живал, Дунай, по украинам,
Скажут, много ты служил, Дунай, многим царям,
А царям ты служил, много царевичам,
Королям ты служил да королевичам.
Ты не знаешь ли ведь где-ка да мне обручницы,
Обручницы мне да супротивницы,
Супротивницы мне-ка да красной девицы?»
Говорит тут Дунай как да сын Иванович:
«Уж я где не бывал, да нонче всё забыл:
Уж я долго сидел нонь да в темной темнице».
Еще в та поре
Владимир да стольнокиевский
Наливал ему чару да зелена вина,
А котора-де чара да полтора ведра;
Подносил он Дунаю сыну Ивановичу,
Принимал тут Дунай чару да единой рукой.
Выпивал он ведь чару да к едину духу;
Он и сам говорит да таково слово:
«Государь ты, князь Владимир да
стольнокиевский!
Уж я много нонь жил, Дунай, по всем землям,
Уж я много нонь жил да по украинам,
Много служивал царям да я царевичам,
Много служивал королям я да королевичам.
Я уж жил-де-был в земли, да в земли в дальнее,
Я во дальней жил в земли да ляховинское,
Я у стремена у короля
Данила сына Манойловича;
Я не много поры-времени, двенадцать лет.
Еще есть у ёго да как две дочери.
А больша-то ведь дочи да то Настасия,
Еще та же Настасья да королевична;
Еще та же Настасья да не твоя чета,
Не твоя чета Настасья и не тебе жена:
Еще зла поляница да преудалая.
А
мала-то дочи да то – Апраксия,
Еще та Апраксия да королевична;
Красотой она красива да ростом высока,
А лицо-то у ей дак ровно белый снег,
У ней ягодницы быв красные мазовицы,
Ясны очи у ей да быв у сокола,
Брови черны у ей быв два соболя,
А реснички у ей быв два чистых бобра;
Еще
есть-де кого дак уж княгиней назвать,
Еще есть-де кому да поклонитися».
Говорит тут князь Владимир да стольнокиевский:
«Уж ты ой, тихой Дунай да сын Иванович!
Послужи ты мне нонче да верой-правдою;
Ты уж силы-то бери да сколько тебе надобно,
Поезжайте за Апраксией да королевичной:
А
добром король дает, дак вы и добром берите;
А добром-то не даст, – берите силою,
А силой возьмите да богатырскою,
A грозою увезите да княженецкою».
Говорит тихой Дунай да сын Иванович:
«Государь ты, князь Владимир да стольнокиевский,
Мне-ка силы твоей много не надобно,
Только дай ты мне
старого казака,
А второго Добрыню сына Никитича:
Мы поедем за Апраксией да королевичной».
То и будут богатыри на конюшен двор;
А седлали-уздали да коней добрыих;
И подвязывали седелышки черкасские;
И подвязывали подпруги да шелку белого,
Двенадцать подпруг да шелку белого,
Тринадцата
подпруга через хребетну кость:
«То не ради басы, да ради крепости,
А все ради храбрости молодецкие,
Да для ради опору да богатырского,
Не оставил бы конь да во чистом поли,
Не заставил бы конь меня пешом ходить».
Тут стоели-смотрели бояра со стены да городовые,
А смотрели поездку да
богатырскую;
И не видели поездки да богатырское,
А только они видели, как на коней садились:
Из города поехали не воротами, -
Они через ту стену да городовую,
А через те башни да наугольные;
Только видели: в поле да курева стоит,
Курева та стоит да дым столбом валит.
Здраво стали они
да полем чистыим;
Здраво стали они да реки быстрые;
Здраво стали они да в землю в дальнюю,
А во дальнюю землю да в Ляховинскую
А ко стремену ко королю ко красну крыльцу.
Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович:
«Уж вы ой еси, два брата названые,
А старый казак да Илья Муромец,
А
второй-де Добрынюшка Никитич млад!
Я пойду нонь к королю как на красно крыльцо,
Я зайду к королю нонь на новы сени,
Я зайду к королю как в светлу да светлицу;
А що не тихо, не гладко учинится с королем да на новых сенях, -
Затопчу я во середы кирпичные,
Поезжайте вы по городу ляховинскому,
Вы бейте татаровей со старого,
А со старого бейте да вы до малого,
Не оставляйте на семена татарские».
Тут пошел тихой Дунай как на красно крыльцо, -
Под ним лисвенки-то да изгибаются.
Заходил тихой Дунай да на новы сени;
Отворят он у гридни да широки двери;
Наперед он ступат да ногой
правою,
Позади он ступат да ногой левою;
Он крест-от кладет как по-писаному,
Поклон-от ведет он да по-ученому;
Поклоняется на все на четыре да кругом стороны,
Он во-первых-то королю ляховинскому:
«Уж ты здравствуешь, стремян король Данило да сын Манойлович!» –
«Уж ты здравствуешь, тихой
Дунай да сын Иванович!
Уж ты ко мне приехал да на пиры пировать,
Али ты ко мне приехал да нонь по-старому служить?»
Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович:
«Уж ты, стремян король Данило да сын Манойлович!
Еще я к тебе приехал да не пиры пировать,
Еще я к тебе приехал да не столы
столовать,
Еще я к тебе приехал да не по-старому служить,
Мы уж ездим от стольного города от Киева,
Мы от ласкового князя да от Владимира;
Мы о добром деле ездим да все о сватовстве
На твоей на любимой да нонь на дочери,
На молодой Апраксии да королевичне.
Уж ты дашь, ли не дашь, или
откажешь-то?»
Говорит стремян король Данило Манойлович:
«У вас стольн-ёт ведь город да быв холопской дом,
А князь-от Владимир да быв холопищо;
Я не дам нонь своей дочери любимое.
Молодой Апраксии да королевичны».
Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович:
«Уж ты ой, стремян король Данило да
сын Манойлович!
А добром ты даешь, дак мы и добром возьмем;
А добром-то не дашь, – дак возьмем силою,
А силой возьмем мы да богатырскою,
Грозой увезем мы да княженецкою».
Пошел тут Дунай да вон из горенки,
Он стукнул дверьми да в ободверины, -
Ободверины-ти вон да обе вылетели,
Кирпичны-ти печки да рассыпалися,
Выходил тут Дунай как да на новы сени,
Заревел-закричел да громким голосом,
Затоптал он во середы кирпичные:
«Уж вы ой еси, два брата названые!
Поезжайте вы по городу ляховинскому;
Вы бейте татаровей со старого,
Со старого вы бейте да и до малого;
Не
оставляйте на семена татарские».
Сам пошел тихой Дунай тут да по новым сеням,
По новым сеням пошел да ко третьим дверям;
Он замки-ти срывал да будто пуговки.
Он дошел до Апраксии да королевичны:
Апраксеюшка сидит да ведь красенца ткет,
А ткет она сидит да золоты красна.
Говорит тихой
Дунай тут да сын Иванович:
«Уж ты ой, Апраксия да королевична!
Ты получше которо, дак нонь с собой возьми,
Ты похуже которо, да то ты здесь оставь;
Мы возьмем-увезем да тебя за князя,
А за князя да за Владимира».
Говорит Апраксия да королевична:
«А нету у меня нонь да крыла правого,
А
правого крылышка правильного;
А нету сестрицы у мня родимые,
Молодой-де Настасьи да королевичны;
Она-то бы с вами да приуправилась».
Еще в та поре Дунай тут да сын Иванович
Он брал Апраксию да за белы руки,
За ее же за перстни да за злаченые;
Повел Апраксею да вон из горенки.
Она будет
супротив как да дверей батюшковых,
А сама говорит да таково слово:
«Государь ты, родитель да мой батюшка!
Ты по що же меня нонь да не добром отдаешь,
А не добром ты отдаешь, да ведь уж силою;
Не из-за хлеба давашь ты да не из-за соли,
Со великого давашь ты да кроволития?
Еще есть где ведь
где-ле да у других царей,
А есть-де у их да ведь и дочери,
Все из-за хлеба давают да из-за соли».
Говорит тут король да ляховинские:
«Уж ты, тихой Дунай, ты да сын Иванович!
Тя покорно-де просим хлеба-соли кушати».
Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович:
«На приездинах гостя не
употчевал,
На поездинах гостя да не учёствовать».
Выходил тут Дунай да на красно крыльцо;
Он спускался с Апраксией да с королевичной;
Садил-де он ей да на добра коня,
На добра коня садил да впереди себя.
Вопил он, кричел своим громким голосом:
«Вы ой еси, два брата названые!
Мы пойдем
же нонь да в стольно-Киев-град».
Тут поехали они да в стольно-Киев-град,
А едут-де они да ведь чистым полем, -
Через дорогу тут лошадь да переехала,
А на ископытях у ней подпись подписана:
«Хто-де за мной в сугон погонится,
А тому от меня да живому не быть».
Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович:
«Уж ты ой, старой казак ты, да Илья Муромец!
Ты возьми у меня Апраксию да на своя коня,
На своя коня возьми ты да впереди себя;
А хоша ведь уж мне-ка да живому не быть,
Не поступлюсь я полянице да на чистом поли».
А сам он старику да наговаривает:
«Уж ты ой, старой казак да
Илья Муромец!
Ты уж чёстно довези до князя до Владимира
Еще ту Апраксию да королевичну».
А тут-то они да и разъехались;
Поехал Дунай за поляницею,
А богатыри поехали в стольно-Киев-град.
Он сустиг поляницу да на чистом поли.
А стали они да тут стрелетися.
Как устрелила поляница Дуная
сына Ивановича,
А выстрелила у его да она правый глаз;
А стрелил Дунай да поляницу опять, -
А выстрелил ей да из седёлка вон,
Тут и падала поляница да на сыру землю.
А на ту пору Дунаюшко ухватчив был;
Он и падал полянице да на белы груди,
Из-за налучья выхватил булатный нож,
Он хочет
пороть да груди белые,
Он хочет смотреть да ретиво сердцо,
Он сам говорит да таково слово:
«Уж ты ой, поляница да преудалая!
Ты уж коего города, коёй земли,
Ты уж коее дальнее украины?
Тебя как, поляница, да именём зовут,
Тебя как величают да из отечества?»
Лежочись поляница да на
сырой земле,
А сама говорит да таково слово:
«Кабы я была у тя на белых грудях, -
Не спросила бы ни имени, ни вотчины,
Ни отечества я, ни молодечества,
Я бы скоро порола да груди белые,
Я бы скоро смотрела да ретиво сердцо».
Замахнулся тут Дунай да во второй након;
А застоялась у ёго
да рука правая;
Он и сам говорит да таково слово:
«Уж ты ой, поляница да преудалая,
Ты уж коего города, коей земли,
Ты уж коее дальнее украины?
Тебя как, поляница, да именём зовут,
Тебя как величают да из отечества?»
Лежочись поляница да на сырой земле,
А сама говорит да таково слово:
«Уж ты ой еси, тихой Дунай сын Иванович!
А помнишь ли ты, али не помнишь ли?
Похожено было с тобой, поезжено,
По тихим-то вёшным да все по заводям,
А постреляно гусей у нас, белых лебедей,
Переперистых серых да малых утицей».
Говорит тут тихой Дунай сын Иванович:
«А помню-супомню да я
супамятую;
Похожено было у нас с тобой, поезжено,
На белых твоих грудях да приулёжано.
Уж ты ой еси, Настасья да королевична!
Увезли ведь у вас мы нонь родну сестру,
Еще ту Апраксию да королевичну,
А за князя да за Владимира.
А поедем мы с тобой в стольно-Киев-град».
Тут поехали они как да в стольно-Киев-град
А ко князю Владимиру на свадебку.
А приехали они тут да в стольно-Киев-град,
Пировали-столовали да они у князя.
Говорит тут ведь тихой Дунай сын Иванович:
«Государь ты, князь Владимир да стольнокиевский!
Ты позволь-ко-ся мне-ка да слово молвити;
Хошь ты взял
нониче меньшу сестру, -
Бласлови ты мне взять нонче большу сестру,
Еще ту же Настасью да королевичну».
Говорит тут князь Владимир да стольнокиевский:
«Тебе Бог бласловит, Дунай, женитися».
Веселым-де пирком да то и свадебкой
Поженился тут Дунай да сын Иванович.
То и сколько-ли времени они
пожили,
Опеть делал Владимир да князь почестен пир.
А Дунай на пиру да прирасхвастался:
«У нас нет нонь в городе сильне меня,
У нас нету нонь в Киеве горазне меня».
Говорила тут Настасья да королевична:
«Уж ты ой, тихой Дунай да сын Иванович!
А старый казак будет сильне тебя,
Горазне
тебя дак то и я буду».
А тут-то Дунаю да не зандравилось;
А тут-то Дунаю да за беду пришло,
За велику досаду да показалося.
Говорит тут Дунай да сын Иванович:
«Уж ты ой еси, Настасья да королевична:
Мы пойдем-ка с тобой нонь да во чисто поле;
Мы уж станем с тобой да нонь стрелятися,
Мы
во дальнюю примету да во злачень перстень».
И пошли-де они да во чисто поле.
И положила Настасья перстень да на буйну главу
А тому же Дунаю сыну Ивановичу;
Отошла-де она да за три поприща;
А и стрелила она да луком ярым-е,
Еще надвое перстень да расколупится,
Половинка половиночки не
убьет же.
Тут и стал-де стрелять опеть Дунаюшко:
А перв-от раз стрелил, дак он не дострелил,
А втор-от раз стрелил, дак он перестрелил.
А и тут-то Дунаю да за беду пришло,
За велику досаду да показалося;
А метит-де Настасью да он уж третий раз.
Говорыла Настасья да королевична:
«Уж ты
ой, тихой Дунай, ты да сын Иванович!
А и не жаль мне князя да со княгинею,
И не жаль сёго мне да свету белого:
Только жаль мне в утробе да млада отрока».
А тому-то Дунай да не поверовал;
Он прямо спустил Настасье во белы груди, -
Тут и падала Настасья да на сыру землю.
Он уж скоро-де
падал Настасье на белы груди, -
Он уж скоро порол да груди белые,
Он и скоро смотрел да ретиво сердцо;
Он нашел во утробы да млада отрока:
На лбу у него подпись-то подписана:
«А был бы младень этот силен на земли».
А тут-то Дунаю да за беду стало,
За велику досаду да показалося;
Становил ведь уж он свое востро копье
Тупым-де концом да во сыру землю,
Он и сам говорил да таково слово:
«Протеки от меня и от жены моей,
Протеки от меня, да славный тихой Дон».
Подпирался ведь он да на востро копье, -
Еще тут-то Дунаю да смерть случилася.
А затем-то Дунаю да нонь славы
поют,
А славы-то поют да старины скажут.
